Вамбери сидел на ковре в одном из караван-сараев у дворцовой площади Регистана — и смотрел вокруг усталыми глазами. Цель была достигнута. До всего запретного можно было касаться. Он видел дворец эмира, одиннадцать ворот Бухары, закрытых для европейца, канал Шахруд с зеленой водой, пересекающий город, Меджид-Каян — мечеть с голубой головой и зелеными стенами.

Вот Мирхараб — башня из жженого кирпича, откуда сбрасывают преступников. Его не сбросили. Вот двор пыток, где его не пытали, вот рынок невольников, где он не был продан в рабство.

Все окружавшие его люди считали его своим. Перед ним они занимались своими обычными делами: пилили токари, жарили мясо у мясника, публичный писец писал под диктовку закутанной женщине любовное письмо, цирюльник плевал на щеки клиента, сбрасывая с пальцев мыльную пену на спину уличной собаке, оружейник стучал по клинку, крича о добротности сабли.

Все вертелось как колесо, делающее одни и те же повороты.

В ту же ночь Вамбери приснилось, что он мальчиком сидит на пустыре в Дуна-Сердагели и перед ним одноногий инвалид. Инвалид говорит ему: "О, ты хочешь знать все языки… это недурно".

Вамбери посетил бухарского ученого. Ученый принял его как брата. Он дал ему чаю и трубку с лучшим табаком.

— Пей больше, хаджи, — советовал он ему, — кури больше, хаджи. Чай расширяет наши жилы и разжижает кровь, а табак освежает голову и мозг.

Сам ученый не курил — у него на поясе висела маленькая тыква, набитая буро-желтым табаком. Он запускал в нее руку, набирал табаку и всовывал в рот между языком и небом и потом выплевывал. Табачные брызги летели в лицо Вамбери, но он не замечал их.

Он держал в руках рукописи, драгоценные пожелтевшие страницы, исписанные черными и красными буквами, горбившимися, как кошки и птицы. Таких рукописей не было ни у кого в Европе.

— Хаджи, — говорил ученый, сплевывая табак через плечо Вамбери, — ты очень любишь книги? — Очень люблю.

— Я тоже — они совсем живые, хаджи. И потом они все знают. Ты еще придешь к нам, хаджи? — Приду, — отвечал Вамбери, — я еще не раз приду. — Ты принеси мне из Стамбула что-нибудь тогда из книг. Принеси мне Саадэддина и других, хаджи.

Вамбери вспомнил, как перед отъездом в Персию один доктор просил его привезти из Азии несколько татарских черепов, чтобы сравнить их с мадьярскими, и как ему возразили:

— Пожелаем лучше нашему другу привезти в целости свой собственный череп. Я принесу, — сказал он.

— А любит хаджи стихи? — допытывался ученый. — Больше, чем свет дня, отвечал Вамбери. — Это хорошо. Как сказано у Гафиза: за одно родимое пятно красавицы можно отдать два персидских города. Это очень верно, хаджи.

И он заплевался табаком так, что стал кашлять, Потом Вамбери был у гробницы Богаэддина и плясал и кричал с дервишами до утра. Как его ноги выдерживали эту пляску, он и сам не знал. Но страх смерти стоял здесь ближе, чем где бы то ни было.

Он видел эмира, толстую золотую куклу. Эмир опирался на саблю и тряс бородой.

Перед приемом у эмира один из его придворных взял Вамбери за затылок и сказал в сторону: — К несчастью, я забыл сегодня свой нож дома… Что он хотел этим сказать, Вамбери не узнал никогда. Он стоял как дерево. Его можно было резать, и он не закричал бы.

Он видел самаркандские сады и зеленый камень Тамерлана.

Потом он ушел из Бухары. Перед выступлением в пустыню сделали оракул из палок и камней и гадали на нем.

Толкования Вамбери были лучше всех. Ему принесли подарки.

Когда же караван окружили страшные пески Адам-Крылгана, что значит "место, где погиб человек", — необозримые горы песку, разбитые бурями белеющие кости между ними, Вамбери сразу повеселел.

С каждым шагом обратного пути у него становилось легче на душе. На стоянках он наблюдал странную жизнь.

Богатый туркмен сидел с широко раскрытым ртом. Его раб затягивался дымом крепчайшего табака и, удерживая самую острую часть дыма, полной грудью вдувал остаток в горло своего господина. Это было дико и смешно.

Иногда невольник лукавил, и туркмен получал достаточную порцию яда. Тогда глаза его вылезали на лоб, и он хватался за плетку.

Вамбери пил чай, приправленный салом и солью, и он ему очень нравился после тяжелого перехода.

Он видел людей, обмывавшихся песком, и сам мылся песком. Никто не может сказать, что он узнал быт Азии за письменным столом. Он был пропитан им, как его одежда запахом верблюда.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

НАЧИНАЛСЯ Афганистан. Тянулись обнаженные скалы и черные ущелья.

В Афганистане дело дервишей было плохо. Афганские пастухи в полотняных плащах, с длинными ружьями вместо посохов, и купцы, носившие на себе целый арсенал, не хотели знать никакой святости. Они злобно смеялись и бросали камни.

Шпионы шныряли вокруг отряда. Особенно им не нравился Вамбери. Они крались за ним по пятам, и если он открывал их, то набрасывались и били. Есть было почти нечего. Холод пронизывал до костей.

Вамбери вспоминал молодость и улицу Трех Барабанов и туже стягивал пояс. В холодный день они пришли в Герат. Город ста тысяч садов напоил его самой лучшей водой в Азии.

В садах можно было есть сколько угодно фруктов. Посетителей взвешивали при входе в сад и при выходе. Плата взималась с разницы в весе.

Сын афганского эмира Якуб-хан сидел в своем дворце и смотрел на площадь, где происходил парад. Прямо перед его окном играли музыканты. Толпа дервишей стояла в своих лохмотьях поодаль. Между ними был человек с диким и упрямым лицом. Он отбивал такт ногой.

— Это европеец, — сказал Якуб-хан, — никто в Азии не делает так, слушая музыку. — И он позвал его к себе.

И он говорил с ним долго о разных святых местах, о науке дервишей, об Афганистане — что это улей, где есть пчелы, но нет меда, — потом дотронулся рукой до плеча Вамбери и сказал, понизив голос:

— Ты ученый, хаджи. Ты много ученей всех хаджи, кого я видел. Ты френги.

Вамбери понял, что этот человек видит его насквозь. Делать было нечего. Он сказал: — Нет.

Якуб-хан откинулся назад и задумался. — Нет?… пусть будет так. Я не хочу тебя губить. Иди с миром. Я ошибся.

Вамбери не помнил, как он вышел из дворца, как он ушел из Герата.

Он мерз по ночам, и афганцы не скрывали своего злорадства.

Он походил теперь на грязный мешок, в котором стучали кости.

Однажды он приподнялся в седле и засмеялся. Он смеялся беззвучно и трясся всем телом. Перед ним были темные глиняные стены Мешхеда. Он вернулся в Персию.

Проезжая по дорогам Персии, Вамбери чувствовал себя вновь родившимся: тут он мог выпрямиться, говорить каким угодно голосом, есть, что хочет.

Он громко запел веселую итальянскую песню. Узбек, его спутник, поразился необычайной переменой. Дервиш с Запада на его глазах стал другим человеком.

Наивному кочевнику было очень приятно такое просветление. Все люди равно любят радость.

— Ты говоришь на чудном языке, дервиш, — сказал он. — Я не понимаю ни одного слова. Но это язык ангелов. Это молитвы?

— Конечно, молитвы, — отвечал Вамбери, — это особая молитва на хороший случай. Подпевай, и ты ускоришь спасение своей души.

Песни становились все легкомысленней. Узбек подпевал как мог. Пот градом катился с него, но он не хотел пропустить случая помолиться на чудном языке.